От редакции: в Великой Отечественной войне победил героический Советский народ. Победу ковали все, вся страна. Ковали от души, со всей отдачей, не щадя ни своего времени, ни своего здоровья, ни своей жизни. Все усилия, безусловно, прилагало руководство СССР, организуя и обеспечивая эту героическую борьбу («победа вопреки» возможна только в головах подонков и недоумков). В День Победы уместно вспомнить о том человеке, который смог организовать и возглавить сопротивление нашего народа фашистским полчищам. Личность Верховного Главнокомандующего сильно мифологизирована, ещё больше оболгана. Для массы телезрителей его образ заменён гротескным злодеем, бросающим на всесильного врага полчища безоружных штрафбатов. Автор предлагаемой Вашему вниманию статьи видел Сталина только издалека, но он жил в те годы и старается донести своё восприятие личностей и событий. Согласитесь, уже поэтому он более объективен, чем сегодняшние сочинители псевдоисторических ужастиков.
В день похорон Сталина, сильно помятый, вернувшись с улиц, забитых народом, прощавшимся с вождем, я не смог уснуть, осмысливая впечатления. Я рос, наблюдая любовь и ненависть к Сталину.
Школу я кончал в середине века, и сочинение на выпускных писал о Сталине. Это было отчасти и проявление практичности – материала было много, но это был и идейный выбор. В декабре 49-го было его 70-летие, и в газетах была масса поздравлений, позволявших разобраться в исторических заслугах и осмыслить историческую роль Сталина. Вырисовывавшиеся из этих оценок масштабы его личности меня впечатляли больше, чем все то, что звучало в стихах, песнях и лилось потоком со страниц и из репродукторов. Но у меня, студента на момент его кончины, были и претензии к нему, я не винил его в репрессиях, хотя в моей родне были их жертвы, я винил его в том, что он терпит, – не истребил социальное неравенство. В глаза било на фоне послевоенной скудости благоденствие и трофейшиков – тыловых крыс, хлынувших за наживой в Германию, и нажившихся на бедствиях сограждан жуликов из торговли, и безразличие к простым людям чинуш в администрации. Небогатый опыт моей тогда еще короткой жизни дал мне возможность видеть проявления этого. И против этого восставало во мне все, что воспитала во мне с раннего детства моя страна. Столкнувшись с той мерой горя, с которой народ провожал Сталина, я соотнес ее с моими претензиями, и почувствовал, себя виноватым – это сложилось в стихи, где были такие строки:
….Так любимый всеми вождь Отчизны
Так знакомый, близкий и родной!
Так привыкли мы, что наши жизни
Направляет он своей рукойТак прославивший в веках мое Отечество
Нас приведший к славе боевой!
Губы закусив – плачь, человечество,
Умер Сталин, умер гений твой.
Потом была «оттепель» с разоблачением «культа личности». Шолохов тогда сказал, и это пошло по стране – «Да, был культ личности… Но и ЛИЧНОСТЬ была!» А потом снизу, вопреки борзописцам и конформистам – снизу! – пошло разоблачение разоблачителей. Появились на улицах Москвы на лобовых стеклах грузовиков его портреты, на самосвалах на стройках страны. Я с удовольствием убеждался, что прав в оценке обстановки, и «оттепель», изображаемая как воплощение настоящих социалистических идеалов, – на деле безграмотная, компрометирующая партию попытка реализовать мелкобуржуазные представления о социализме, а обвинения против Сталина – бесстыдная клевета пигмеев и врагов. Особенно для меня убедителен был маршал, командовавший парадом Победы, памятный по Сталинградской битве, по той первой фотографии в «Правде», где он допрашивал вместе с маршалом артиллерии Вороновым Паулюса – Константин Рокоссовский. Он, репрессированный, был любимцем народа и Сталина. В своих «Записках солдата» он опровергал хрущевские мифы, и в том числе миф о руководстве Сталиным операциями по глобусу. Но половодье злобных инсинуаций все забивало, и такие разоблачения надо было найти. Приход Брежнева сбил несколько эту волну, но след ее не исчез.
Но я не об этом. Телевизионный опрос «Имя России» неожиданно для устроителей показал, что клевета на Сталина бессильна. Народ помнит его не как злодея, а как вождя. И чтит. Но на этом отношении к нему начинают вовсю паразитировать, им пытаются спекулировать с целью нажить политический капитал, приписывая ему свои позиции, которые стараются этим и подкрепить.
Об этом пишут и еще будут писать, а мне необходимо рассказать о том, о чем знаю я, хотя этого и не так много. Это информация, отложившаяся из всего, что я читал, слышал и видел.
Сталина вживую я видел всего дважды. Первый раз на майском параде 1941 года. По брусчатке катились тачанки, проходили ряды бойцов, шли танки, в небе прошли самолеты, и мне показалось что при этом японский военный за канатами, огораживающими место иностранных дипломатов, поморщился болезненно. Но это конечно были фантазии первоклашки. А слева от меня на громаде мавзолея стояли вожди, и среди них маленькая фигура Сталина.
Студентом в пятидесятые я участвовал в демонстрациях трудящихся на Красной площади. Не представителей трудящихся, а самих трудящихся. И участие это не воспринималось как обязаловка, потому что в колоннах шло веселье, песни, танцы, смех. Длились они долго, помню, мы даже играли там в угадайку – кто тебя по ладони шлепнул. Когда выходили на площадь, все старались увидеть вождей, и в первую очередь Сталина, он обычно на мавзолее выстаивал очень долго, но последним колоннам уже не удавалось его застать. А мне еще раз за эти два года до его смерти – удалось. Были ноябрьские праздники, погода промозглая, ребята бегали согреться бутылочкой, а выйдя на площадь, да еще в дальнем от мавзолея ряду, подгоняемые репликами организаторов: – «Побыстрее, товарищи, не задерживайте, за вами еще много районов», – мы пробежали почти до середины площади, и там только сбавили темп. Все вытягивали шеи направо, и вставали на цыпочки. Были и такие, кто взял с собой детей, не побоявшись непогоды и усталости. Они сажали малышню себе на плечи. Когда у меня росли дочки, я тоже брал их на демонстрации. Сталина они, конечно, не застали. А я его в этот раз видел опять издали, но не смог долго рассматривать, как в 1941-м. Хотя тогда меня больше интересовал японский атташе, – чувствует ли, как мы их на Халхин-Голе здорово разбили…
Мой отец довольно часто видел Сталина на заседаниях по производству вооружений, поскольку возглавлял в наркомате вооружений 7-ой главк, – артиллерийский. А с осени 1940-го стал главным контролером вновь созданного наркомата Госконтроля вообще по всему Наркомату вооружений. На этих совещаниях председательствовал сам Сталин, заслушивая и вникая в проблемы специалистов и руководителей военной промышленности, создателей вооружения Красной Армии. Во время заседания он обычно не засиживался в торце стола, а вставал и прохаживался за спинами сидящих, порой со своей трубочкой, не прерывая выступавших. Предложения выступавших он оценивал таким образом: – «Давайте проголосуем, кто за это предложение», и первым поднимал руку, обозначая свою позицию. Но если кто-либо подумает, что это было неумолимое воздействие на мнение участников – ошибется. Он не терпел «одобрямса», не одергивал возражавших, и ценил их. По вопросу оценки испытаний одной из артиллерийских систем и по поводу запуска ее в производство он поддержал мнение – «воздержаться». С этим не согласился конструктор системы, однокашник моего отца по академии Грабин. Сталин вновь выслушал его возражения и все же не согласился. Расстались, недовольные друг другом. Но, как потом рассказывал Грабин, ночью ему позвонил Сталин, и сказал: «Я ещё раз продумал твои доводы – ты прав. Запускайте в производство». А это была самая популярная в армии пушка во время войны. Сталин очень ценил артиллерию, ценил ее кадры, имевшие вековые традиции русской артиллерийской науки, при нем была создана Академия артиллерийских наук, был установлен День артиллерии с праздничным салютом 19 ноября – в день годовщины артиллерийского наступления, начавшего Великую победу под Сталинградом. Так что, недаром в «Марше артиллеристов» пелось –«Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас!» Сталин и Отчизна воспринимались неразрывно.
Первомай
После войны поэт Исаковский написал строки: «Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе!» И это очень точные слова. Я помню 6 ноября 1941 года. Меня только что приняли в пионеры, хотя мне было только 9 лет, и даже избрали председателем совета отряда. На фронте был отец, и писем от него еще не было. А брат учился на летчика где-то за Уралом, хотя уже успел выбираться вместе с училищем из окружения, но мы тогда еще не знали – и от него писем не было. Мы были в эвакуации, в Солигаличе – Костромская область, и в нашей комнате у черной тарелки репродуктора рядом с печкой собралось человек 10 жен фронтовиков из Совета жен, где мама была активисткой (и даже председателем). Напрягая слух, они ловили каждое слово, сказанное Сталиным на станции метро «Маяковская». На другой день речь уже была в газете, конечно, но они не могли дождаться, им надо было скорее узнать, что скажет вождь, — ведь за его словами, как и 3-го июля, стояла судьба их мужей, их детей и их самих. И главное – страны! Он был человек обшей с ними судьбы, они действительно были «братья и сестры, друзья мои!»
Москва строится
Об этом выступлении написал в тот день в своем дневнике режиссер Эйзенштейн, (создатель шедевра «Броненосец Потемкин»), которого сейчас рисуют диссидентом, недовольным Сталиным, пострадавшим от сталинской цензуры – ведь его вторую серию «Ивана Грозного» Сталин не разрешил пускать в прокат. (Хотя я читал у Черкасова, — Ивана Грозного, что Сталин нашел время поговорить с ними, создателями фильма, обстоятельно, и выслушав их соображения, разрешил дать им возможность исправить фильм).
Вот как воспринял Эйзенштейн то выступление 6-о ноября:
«Война дело трудное.
Не только в бою.
Не только в тылу.
Но ещё на одном участке – самом трудном.
Это участок равно уязвимый и на фронте, и в тылу. Это участок сознания. Участок, который должен быть ещё более неприступен, чем дот, ещё более крепок, чем крепость, ещё крепче защищён, чем форт.
Ибо и враг, подбирающийся к нему, самый страшный: тот враг, который парализует деятельность. Останавливает биение сердца. Растерянность, сомнение, неуверенность.
Не допускать этого врага к твердыне нашего духа, не допускать его до великого народного сознания.
Неуклонная вера в победоносность нашего правого дела – вот светоч той убеждённости, вернейший залог победы, который приведёт к ней. И на этом пути сверкают незабываемые слова Сталина».
И эта вера в мудрость руководителя страны очень характерна. В повести «Дни и ночи» К. Симонова, вышедшей в войну сразу после победы под Сталинградом, есть такой эпизод. Один из командиров накануне наступления говорит, что скоро будет перелом в сражении.
– А ты откуда знаешь?
– А Сталин на 7-е ноября сказал, что будет и на нашей улице праздник — (Это 1942 год).
–Ну, когда еще, может не скоро.
–Если б не скоро – он бы сказал это в новогоднем поздравлении!
Разве это культ? Это не культ, это доверие к тому, кто знает, у кого все нити в руках, вся информация, и кто не обманывает, – сказал, значит будет. А культ, восхваления, зачастую спекулятивные, чтоб подмазаться – это все стороннее, это и в расчет не бралось, и самим Сталиным отвергалось. Он был очень чуткий в этом отношении человек. Кстати, у него был безупречный художественный вкус. Его стихи в его юности были включены в хрестоматию для школ Грузии, Его мнением дорожил Горький, хотя над оценкой стихотворения «Девушка и смерть» и посмеиваются эстеты, наверное, и не читавшие его. В 1940 году в журнале «Пионер», который мы выписывали, печатались главы из грузинского эпоса «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели. Оказывается, Сталин не утерпел, и участвовал в редактировании поэмы и даже там есть его перевод стихов.
И вот еще: Сталин считал, что М.А. Булгаков –«не наш человек», но ценил его талант и его «Дни Турбиных», за которых он переживал (говорил – «ведь знаю, – враги. А переживаю за них»). И вот Булгаков написал пьесу «Батум» о юности будущего вождя. Конечно, такую книгу издатели представили самому Сталину. И Сталин не разрешил ее публиковать, не нужны такие славословия. Природу культа личности, – кто над созданием культа и зачем трудился, – он отлично понимал, и тому препятствовал, это и из его интервью видно, – что у Эмиля Людвига, что у Фейхтвангера. И если правду сказать, не очень-то этот культ действовал на здравомыслие людей.
Да после Хрущева из него больше сделали культ, только культ не личности, а злодея. На самом-то деле мы хорошо отличали, для кого имя Сталина – как пропуск к благам, а для кого – искренне.
Но скажу и о ненависти к нему. О ненависти со страниц, с экранов, из наушников, когда слушал враждебные голоса «Немецкой волны», «БиБиСи», «Голоса Америки», да и из титовской Югославии. — распространяться не буду. Наслушался довольно, чтобы разбираться, где врут, а где проговариваются.
А лучше вот — тоже воспоминание войны. Под Солигаличем в селе Нероново в начале августа 1941-го — услышали набат. Горел дом за рекой в деревне. Прибежав туда, застали картину: – дом пылает вовсю, красная пожарная помпа не работает, хоть вода в колодце есть. Качают, качают – впустую. Только ведрами плещут, а это тоже пустое дело, уже и железная крыша валится. Под деревом на сундуке старуха – больше ничего не спасли. Ругает сына: «Ирод, что ж ты наделал!» А он пьяный, привязан к дереву, облит водой, рядом милицейский мотоцикл с коляской. Привязанный кричит: «Сука — Сталин! Все равно погибать, пускай все горит!» Я спросил маму – «Что, он против нас? Против Сталина? Он враг, предатель?» Мама усмехнулась. А от отца уже месяц не было писем. «Да нет, просто он хитрый трус. Думает пересидеть войну в тюрьме, только ничего у него не выйдет. Пойдет, дурак, на фронт, да еще и в самое опасное место!»
А я все-таки подумал – мама слишком добра. Это все же враг. Когда пришли первые вести о власовцах, о полицаях, когда читал о них в войну — «Нашествие» Леонова, «Непокоренные» Горбатова и «Молодую гвардию» Фадеева, знал, – это такие, как тот «ирод». И полагаю, это не фантазии первоклашки, хотя от майского парада до этого пожара в августе прошло всего пара месяцев.
Борис Пугачёв
активист Московской организации РКРП
